И. Я. Яковлев и некоторые особенности формирования литературно-художественного сознания чувашского народа
Каждая национальная литература, начиная от истоков и до зрелости, проходит неповторимо своеобразный путь развития. Такое утверждение вовсе не противоречит тому, что имеются обязательные для всех национальных литератур общие закономерности. Имеем в виду диалектику общего и особенного в процессах становления и эволюции той или иной национальной литературы как специфической формы общественного сознания.
Данные наброски и тезисы не являются хронологически последовательно и фактологически полно изложенным очерком истории чувашской литературы. Это, скорее, некоторые штрихи к «портрету» историко-литературного развития яковлевского периода. В центре внимания автора — решающие факторы и силовые линии, в скрещении которых так или иначе наблюдается влияние идей и практических действий И.Я.Яковлева. Именно в период полувековой деятельности Яковлева созрели все необходимые условия для вычленения из общекультурного целого специфической формы творческой деятельности — художественной литературы. Речь идет уже не о разрозненных и «случайных» явлениях и факторах словесности и, в целом, эстетической культуры, а складывается, что чрезвычайно важно, историко-литературный процесс, формируется национальная литературно-эстетическая система со своими ценностями и специфическими особенностями.
Созданная Яковлевым в начале 70-х годов новая письменность, издание букваря, переводы положили начало новому этапу развития чувашской художественной литературы. В исследованиях М. Сироткина, В. Канюкова, Е. Владимирова, Д. Васильева и др. уделено серьезное внимание первым образцам словесности, включенным Яковлевым в первые буквари и учебники. Это небольшие рассказы, притчи, анекдоты, бывальщины и т. д. В этой же художественной системе достойное место занимают нравоучительные рассказы Игн. Иванова, написанные автором по совету Яковлева.
Внимательно вчитываясь в небольшие рассказы и назидательные притчи, написанные Яковлевым и его учениками для букварей и книг для чтения, легко можно заметить, что в них «художественность», образное слово, благозвучие и ритмика играют «служебную», подчиненную роль. Нравственно-этическая доминанта, задачи морального воздействия на читателя, слушателя вытекали из общей установки просветительской системы Яковлева. Опытный педагог идет от простого к сложному: миниатюрные рассказы призваны у маленьких читателей развивать наблюдательность, любознательность, раскрывать перед ними те или иные стороны бытовой жизни, объяснить суть природных явлений и т.д. Затем, постепенно усложняя текст, составители букварей вводят в них элементы повествовательности. Но, как правило, миниатюры эти содержат притчевую концовку. Так, ребята, бездумно забавлявшиеся на улице и убившие воробья, от мимо проходящей старушки узнают, что они совершили большой грех. Оказывается, рассказавший об этом случае мальчик передумывал о содеянном в течение нескольких суток, что свидетельствует об эффективности приемов народной педагогики. В другом рассказе под названием «Нищие» показано, как мальчик получает первый урок милосердия. Он видит, с какой душевностью и жалостью обращается его бабушка с пришедшими за подаянием нищими, хотя те поют на вовсе не понятном для него русском языке. Нищие благодарят за проявленное милосердие и уходят. Завершается рассказ чувашской поговоркой: «Говорят, в деревне воробей никогда с голоду не умирает».
В текстах для «Букваря» составители исходят из принципов этнопедагогики. В миниатюрах в доступной мере затрагиваются вопросы онтологии: как правильно жить? Как строить взаимоотношения с людьми, в семье, в обществе? Какие черты в человеке ценятся и от каких нужно избавляться? Что есть добро и что есть зло? Здесь художественный текст преимущественно носит воспитательный характер. Исследователи уже отмечали притчеобразность и морализаторский характер идейно-художественной структуры этих произведений, рассмотрены также их жанрово-стилевые особенности.
Абсолютное преобладание этического начала над эстетическим выглядит типологически характерной особенностью чувашской словесности, и она обусловливалась глубинными запросами национальной культуры, или ментальностью. Дидактико-воспитательное назначение рассказов и субъективно-волевые усилия Яковлева не явились здесь решающим фактором. Для того чтобы эти начинания имели успех, необходимо было, чтобы они легли на подготовленную, благоприятную почву. Поэтому корни отмеченного явления уходят в историческую глубь. По мнению Л. Гумилева, «очень сильно сказывается на культуре временной момент, момент памяти - памяти генетической, памяти традиционной - памяти прежних культур, т.е. наличие в новой культуре рудиментов, которые были для созданной заново культурной системы субстратами, исходными элементами»1. Мысль Гумилева подсказывает необходимость более внимательно и глубоко заглянуть в эти «колодцы» традиционной, или этногенетической памяти народа. Эта подсказка носит эвристическую направленность. Поставим вопрос: как и откуда возникла такая особенность чувашской литературы (и народной поэзии; можно выйти за ее пределы!), как стремление учить и воспитывать? Чтобы ответить на этот вопрос, надо обратиться к истокам этнопедагогики и этнопсихологии.
В последние годы чувашские ученые выдвинули немалое количество серьезных доводов и аргументов в пользу гипотезы, согласно которой современная чувашская культура содержит в себе весьма существенные языковые, мифологические, космологические компоненты, дающие основание идентифицировать их с существенными ценностями иранской культуры. Гипотеза эта, пожалуй, сегодня стала неопровержимой научной истиной. Старейший чувашский лингвист Н. Андреев (Урхи) обнаружил большое количество совпадающих чувашско-иранских языковых, топонимических параллелей2. Известный искусствовед А. Трофимов сходные соответствия выявляет в орнаменте чувашской вышивки3. Он отмечает, что даже «формы жертвоприношений, обрядов, весенних праздников чувашей-язычников были близки к обрядам, связанным с культом богини плодородия, ритуалу жертвоприношений в древней Индии и Иране4. Думается, научно-концептуальная основа этой гипотезы может быть дополнена и еще раз подтверждена нашими наблюдениями, относящимися к сфере морально-этических представлений древних иранцев и чувашей. Нет сомнения, что длительные контакты, культурно-экономические связи чувашских племен с североиранскими этносами способствовали тому, что архетипические, доминантные (исходные) представления чувашей о морально-этических ценностях подвергались коррекции, впитав в себя протоиранские субстраты. Это касается прежде всего понимания сущности добра и зла, как основных категорий этики. Исследователь древних культур Л. Гумилев, опираясь на разработанный им самим научный метод, с максимальной точностью определяет возраст того или иного этноса, эволюционные фазы этногенезов. Так, по его утверждению, в VI—V вв. до н.э. образовались «четыре основных очага» культуры, и выделяет: «Элладу с областями ионийской культуры; Иран с Мидией и прилегающими областями Бактрии; Бенгалию, которая лежит, правда, немножко южнее, чем Иран, но с другой стороны, в пределах допуска; и Центральный Китай»5. Далее исследователь дает основные характеристики (общее и особенное) тем философским системам, которые возникли в то время в указанных регионах. Системы эти «настолько остроумные, настолько логичные, настолько увлекательные, что влияние их в той или иной степени доходит до нашего времени»6.
Итак, что же это за философские системы? Оказывается, еще на заре собственной культуры древние эллины главным образом интересовались проблемами мироздания, бытия и места человека в мире. А что важнее было для иранцев? Их почему-то не интересовал вопрос о том, как устроен мир. Для них было важным другое: «где друзья и где враги, что считать Добром, а что — злом, извечна ли вражда?»7 Совершенно Другим ценностям отдавали предпочтение учение Будды, распространившееся на территории Индии, и китайское конфуцианство. Сравнивая все эти философские системы, Можно заметить, что никакая другая, а только религиозно-философская система древних иранцев существенно повлияла на религиозно-этические воззрения чувашей, их психологию. И речь может здесь идти не о случайных совпадениях, а о явлениях, обусловленных факторами этногенетического порядка. Без сомнения, чувашский менталитет, мир нравственных представлений, в которых очень выразительно проступает морально-этическая установка, нацеленность на воспитание, на улучшение и изменение человеческих качеств, наконец, существенные оттенки в понимании добра и зла — все это в определенных исторических обстоятельствах испытало сильное воздействие нравственно-философской системы их североиранских соседей. Нельзя исключать и такую возможность, что чувашский этнос принимал действенное участие в выработке указанной системы ценностных представлений. Думается, склонность к морализированию в той или иной мере вообще характерна для евразийского мышления. Не об этом ли свидетельствуют вершинные явления русской литературы — творчество Ф. Достоевского и Л. Толстого, которые, как правило, включают в себя не только открыто выраженный пафос учительства, но и некую моральную «доктрину», концептуально завершенную религиозно-этическую систему.
Итак, дуалистическое сознание чуваша, согласно которому жизнь, весь окружающий мир представляют борьбу добра и зла, света и тьмы, во многом есть «производное» из древнеиранской философской системы.
Если проецировать это явление на процессы формирования литературно-художественного сознания чувашского народа, то в его структуре можно выделить этико-философские пласты, носящие ментально-психологически окрашенный характер. Имеем в виду учительскую направленность литературы яковлевского периода (и не только этого периода). Пафос учительства, воспитательная направленность являются своего рода доминантой, разработанной Яковлевым и его соратниками просветительской системы, как в ее религиозном, так и светском вариантах. Как мы отметили, дуалистическое сознание чуваша, согласно которому жизнь, весь окружающий мир представляет борьбу добра и зла, света и тьмы, впитало в себя ценности древнеиранской этико-философской системы. Отсюда вывод: система Яковлева легла на готовую почву, веками ухоженную народно-этическими представлениями, культивируемым в фольклоре идеалом добродетельного человека.
Сердцевиной системы Яковлева является просветительская концепция человеческой личности. Если хронологически последовательно, поэтапно проследить движение литературного сознания, то легко заметить, что, начиная от назидательных притчей и прозаических миниатюр, созданных самим Яковлевым, и рассказов Игнатия Иванова, вплоть до историко-литературного развития начала XX века названная концепция личности остается своего рода инвариантной основой. Это обобщение в проекции на современность позволяет более четко осмыслить сегодняшние процессы в литературе, заглядывать в будущее. В чувашской литературе, обладающей собственными духовными накоплениями и художественными традициями, где моральные сентенции и пафос учительства пронизывают все структурные поры и микроячейки не только художественной ткани, но и содержание, вряд ли может прививаться «искусство для искусства» (самоценное) или «чистая поэзия» с преобладанием «игрового начала». Тем не менее все мы сегодня являемся свидетелями того, как европоцентристские силовые факторы активно пытаются насаждать на почве нашей культуры и экономики чуждые для нас ценности. Но как бы активно их ни пропагандировали, они не могут завязать диалог с исконно национальной основой, почвой.
Как мы уже отмечали, художественное мировоззрение писателей 70-х годов XIX века сформировалось на основе фольклора, их эстетический идеал неразрывно связан с системой этических и эстетических ценностей, которая выработана и накоплена в течение веков народной педагогикой. Вместе с тем идеал этот начинает активно обогащаться идеями новой эпохи, распространение получают просветительские взгляды. Это весьма заметно уже в творчестве автора баллады «Леший» М. Федорова. Поэт, можно сказать, впервые в чувашской поэзии, сумел выйти за пределы чисто фольклорного сознания, сделал решительный шаг в сторону поэзии, отмеченной печатью субъективного «я», авторским индивидуально-творческим началом. В глубинных слоях текста баллады (и между строк) нет-нет да слышится добродушно-насмешливая интонация рассказчика, от души жалеющего своего незадачливого героя. Он также хорошо понимает причины, которые держат этого героя в плену суеверий и страха, темноты — все это отражение мистического опыта чувашского народа. Просветительская установка автора, стремление его оказать воздействие на духовный мир и нравы людей выражены без заметного акцента, надрыва, поэтому и не бросаются в глаза. В целом в балладе «Леший» представлен живой срез религиозно-нравственного и духовного бытия чувашского народа в 80-е годы прошлого века. В этот период чувашская литература ведет активный диалог с соседними культурами. В частности, М. Федоров признается в том, что на него повлияли пушкинские «Бесы». В этом была своя закономерность. Скажем, классически развитые литературы, идя по естественному для них пути, в течение тысячелетий накапливали необходимые для себя ценности, формировали различные жанры, закрепляя их в художественной памяти культуры, разрабатывали стилевые и иные эстетические системы. При этом, как правило, исходным моментом для них всегда являлось подражание природе (мимесис). Молодые же литературы, развивающиеся ускоренно, вынуждены «догонять» и всегда имеют перед собой готовые литературные образцы для подражания, учебы, заимствования. В науке принято обозначать это вестернизацией. Так, Тойнби и Шпенглер не видят в этом вклада в сокровищницу мировой культуры, даже в прорубании Петром I «окна в Европу» видя всего лишь процессы псевдоморфозы. Думается, эти выводы основываются все же на недостаточном количестве фактического материала. Как объяснить хотя "бы то, что «неисторические» (Гегель) народы постоянно дарят человечеству гениев?!
Общеизвестно, что в чувашской литературе поэзия традиционно опережала другие роды. Но основанное Яковлевым просветительское движение дало толчок в 80-е годы и развитию прозаических жанровых форм. Рождаются очерк, рассказ, даже повесть. На фоне 80-х годов выделяется фигура Ивана Николаевича Юркина. В свое время (в докторской диссертации) мы отмечали, что повести и рассказы писателя служат своеобразным ключом к раскрытию идейно-художественной природы чувашской прозы 80-х годов, отражают уровень национального эстетического сознания того периода. Считаем, что Юркин обозначил в чувашской литературе этап сентиментализма. В этом особенно убеждает повесть «Сыт человек, а глаза голодны». Можно констатировать, что на рубеже 80—90-х годов чувашская литература (в лице И. Юркина) поднялась на качественно новый уровень. Доминанта художественной мысли в произведениях писателя отличается своеобразным сочетанием этико-просветительской установки с небывалым до этого пристальным вниманием к чувствам и переживаниям героев (психологические описания).
Надо в связи с этим отметить, что историко-культурные процессы у народов Поволжья складывались так, что истоки каждой отдельной литературы обязательно берут начало в просветительском идеологическом и эстетическом сознании. Так было не только у чувашей, но и в марийской, мордовской и других литературах. Конечно, у них просветительский реализм не сформировался как творческий метод (как целостная эстетическая система). Относительно этих литератур, когда мы говорим о просветительстве, имеется в виду идеологическое, этическое и религиозно-философское движение в самом широком смысле слова. Т.е. все наиболее ценное из духовной сокровищницы нации было сосредоточено в просветительском сознании, в его программных устремлениях и практических результатах, именно это движение властвовало над умами лучших представителей молодых культур. Просветительское движение, выражавшее интересы и идеалы нации, шло по вертикали, проходя этап за этапом, и почти каждое десятилетие вырабатывало свою просветительскую программу, совершенствуя, реализуя задачи предыдущих. При этом надо отметить, что просветительская система Яковлева была динамичной и открытой. И так продолжалось до начала нашего столетия.
Между тем, если говорить о таких литературно-художественных направлениях, как классицизм, сентиментализм, романтизм и т.д., то их проявления (тенденции) локализованы в чувашской литературе на небольших этапных промежутках исторического времени. Так, элементы классицизма прослеживаются в творческом опыте Рожанского и Бичурина, а также в художественно-публицистическом наследии С. М. Михайлова. Конечно, речь идет не о самостоятельном направлении, но эти четко выраженные тенденции принципиально важны при изучении закономерностей историко-литературного процесса. Четко выделяются также типологические черты сентиментализма (И. Юркин), фольклорно-мифологического романтизма (М. Федоров), романтической типизации (К. Иванов) и т.д. К началу 1900-х годов в целостном историко-литературном процессе выработалась единая идейно-эстетическая «кровеносная система». К этому времени из Симбирской чувашской школы вышло несколько поколений учителей. Новокультурный очаг, зажженный в Симбирске, распространял свет знания во все уголки чувашской земли. Учитель народа сделался властителем дум и чаяний всей нации, а разработанная им система просвещения практически реализовывалась уже многочисленными его соратниками и учениками. По сравнению с первоучениками Яковлева, это были уже совсем иные «плоды просвещения». Это «синкретический» продукт процесса кристаллизации собственно национальной культуры. Представители этого поколения более самобытны, они более чуваши, в них значительно ярче выражена национально самосознающая личность. Из среды этих «чувашефилов» в начале XX века выдвигаются яркие творческие личности, которые, объединившись вокруг чувашской национальной идеи, создают так называемую Симбирскую литературную школу, ядро которой представляли Г. Кореньков, Г. Вандер, К. Иванов, Н. Шубоссинни, Ф. Павлов и др. Все они, несколько переиначив слова Достоевского о "гоголевской шинели", могли бы сказать: наши нравственно-эстетические воззрения сформировались под непосредственным воздействием идей Яковлева.
В начале XX века симбирский культурный очаг уже был не единственным. На рубеже XIX—XX веков чувашское «культурное гнездо» возникает (во главе с Никольским) в Казани, в этот же период — в Самарской губернии (во главе с Д. Филимоновым), в 10-х годах — в Уфе с Г. Вандером. География чувашского просветительского движения постоянно расширяется. Эти «культурные гнезда» мощно подпитывали литературно-художественное сознание, давая толчок для развития.
Невозможно оставить без внимания проблему «Иван Яковлев и Иван Юркин». Эта проблема в последнее время затрагивается и на страницах печати, появляются статьи типа «Особенности восприятия Иваном Яковлевым и Иваном Юркиным идей русского национализма». Сразу надо сказать: противопоставление этих двух фигур не имеет под собой основания. В данном случае частный (бытовой) конфликт возведен до масштабов национальной культуры. Во-первых, развязка данного узла противоречий важна в методологическом отношении: это касается не только традиций, но и дальнейших перспектив развития национальной культуры. Эта схема заимствована из западной культурологии, в частности немецкой, для которой представляет давно пройденный этап. Так, например, крупнейший экзистенциалист Мартин Хайдеггер и его ученик, представитель герменевтики Гадамер отмечают, что в XX веке немецкая философская мысль столкнулась с проблемой выбора между Гете и Гельдерлином. При этом выбор был сделан в пользу последнего, так как он полнее и глубже выражал исконно народные, языческие традиции, черпал ценности из античной культуры, в то время как Гете воспринимается как «гражданин мира», недостаточно «национальный».
В нашей ситуации нельзя поставить Юркина на место Гельдерлина, хотя теоретически альтернатива И. Юркина могла бы предложить более правильный путь самореализации чувашского национального духа. Это в лучшем случае выглядит как нереализованный проект, или, как выразился автор публикаций о взаимоотношениях этих фигур в истории чувашской культуры Ю. Яковлев, самим провидением Юркин был послан чувашскому народу, как божий замысел. И действительно, замысел был, но это еще не промысел. Нет возможности здесь анализировать произведения И. Юркина; сегодня первостепенная задача заключается в том, чтобы издать по возможности полное собрание его сочинений. В читательском восприятии должен прочное место занять сам писатель, иначе есть опасность того, что это место займут стереотипы и схемы, агрессивно навязываемые читателю отдельными исследователями и апологетами Юркина. По крайней мере, противопоставлять двух деятелей чувашской культуры нельзя. Как говорили латиняне, каждому — свое.
Яковлевская просветительская система была единственно верным ответом историческому вызову эпохи второй половины XIX века. И этот мощный напор мог выдержать только человек с могучим духом, с уникальными природными данными.
Литература
1. Гумилев Л.Н. География этноса в исторический период. Л., 1990. С. 112.2. Андреев НА. (Урхи). Иранско-чувашские этнокультурные и языковые параллели // Чувашский язык и литература. Труды ЧНИИ. Вып.59. Чебоксары, 1975.
3. Трофимов Л.А. Космогонические представления древних чувашей и отражение их в орнаменте вышивки // Чувашское искусство. Труды ЧНИИ. Вып. 70. Чебоксары, 1976.
4. Трофимов А.А. Орнамент чувашской народной вышивки. Чебоксары, 1977. С. 44.
5. Гумилев Л.Н. География этноса... С. 113.
6. Там же.
7. Там же.
Артемьев, Ю. М. И. Я. Яковлев и некоторые особенности формирования литературно-художественного сознания чувашского народа / Ю. М. Артемьев // И. Я. Яковлев и проблемы яковлевоведения. – Чебоксары, 2001. – С. 42-52.
|
