Ашмарин Н. И. Мое жизнеописание
Я родился в 1870 г. в г Ядрине Казанской губернии, в семье небогатых купцов1. Мой дед со стороны отца - крестьянина Владимирской губернии, из бывших крепостных, а мать - дочь государственного крестьянина из слободы Казачьей Курмышского уезда Симбирской губернии. Вскоре после моего появления на свет мои родители переехали на постоянное жительство в дом моей бабушки по матери в г. Курмыш, который я поэтому и считаю своей родиной.
Мой отец получил небольшое образование: он всего только окончил курс уездного училища, хотя то, чему его когда-то учили, помнил очень хорошо. Мать была с домашним образованием; немного училась даже музыке, – скорее так, из-за моды; читала русских «сочинителей», и у меня хранятся до сих пор несколько пожелтевших тетрадей со стихотворениями Некрасова, списанными ее рукою.
По-видимому, отец давно хотел направить детей по другой дороге. Моего старшего брата, умершего в очень молодых летах, он отдал по окончании курса городского училища в Нижегородскую гимназию, в которую потом поступил и я.
Очень рано пробудился у меня интерес к изучению языков, сначала к чувашскому языку2. Причиною этому были встречи с чувашами, приезжавшими или приходившими в Курмыш из Засурья и столь резко выделявшимися всем своим обликом на общем фоне русского населения, среди которого я жил. Однако научить меня этому языку было некому, а о том, что на чувашском языке уже существовали печатные книги, я совсем не знал. Таким образом, неблагоприятные обстоятельства заставили меня на время забывать о чувашах. Интерес к их языку проснулся у меня вновь несколько позднее. Когда я стал готовиться в гимназию, мне пришлось взяться за французский язык. Преподавание велось по неизбежному (и в те времена, кажется, лучшему) учебнику Margot. Мой учитель, псаломщик Алипий Яковлевич (фамилии его не помню), произносил по-французски плохо; например, сведения о том, что во французском языке есть своеобразные носовые гласные, я почерпнул совершенно случайно, совсем из другого источника. Но тот же учитель заинтересовал меня французским языком. Он доказывал мне, что его старший брат, учившийся, кажется, в духовной академии, научился говорить по-французски, пока писал богословное сочинение, для которого он должен был пользоваться французскими источниками. Он же давал мне для чтения обширную французскую грамматику (если не ошибаюсь - Носова), в которой правила были написаны параллельными столбцами на двух языках. Эту грамматику я прочитал целиком, так же, как и хрестоматию, приложенную к учебнику Margot.
Благодаря этим самостоятельным занятиям французским языком, я и в последствии, будучи в гимназии, шел по этому предмету много лучше своих товарищей по классу, даже «первых учеников». К сожалению, дикая среда, окружавшая меня, вообще не благоприятствовала развитию моих интересов в области языкознания. Интересуясь древними языками, в особенности латинским, слабость к которому осталась у меня на всю жизнь, я, за все время учения в гимназии, не имел в руках ни одного ученого сочинения по этим языкам и ни одного комментария к древним авторам. Может быть, по этой причине я не отдался изучению классической древности, которая так легко могла бы очаровать своими вечными красотами начинающего филолога и совершенно отвлечь его от той отрасли языковедения, которую я избрал еще тринадцатилетним мальчиком, сидя на гимназической скамье.
Вспомнить снова о чувашском языке меня заставило одно чисто случайное обстоятельство. Мой старший брат Василий, учившийся в последних классах гимназии, как-то выписал из Казани «Фонетику чувашского языка» Добролюбова3 и Евангелие от Иоанна, изданное на чувашском языке Православным Миссионерским обществом. «Фонетика» заключала в себе разбор нескольких чувашских текстов, написанных русскими буквами, т. е. по той системе транскрипции, которою пользовался в своих сочинениях Н. И. Золотницкий и которая значительно искажала звуковой состав чувашских слов4. Грамматический материал, заключавшийся в книжке, был очень скуден, а объяснения языковых явлений страдали неточностью и неполностью. Совершенно новое строение языка сначала представляло для меня немалые трудности. Здесь я встретился с явлениями, аналогии которых я не находил в тех немногих языках, которые я изучил до тех пор. Несколько раз бросал я непонятную книжку и снова возвращался к ней с непобедимым желанием достигнуть намеченной цели. Разъяснить непонятное было некому, и приходилось ждать того времени, когда все, как я думал, выяснится само собою. Это время наступило не так скоро. Особенно трудно было истолковывать формы и строй евангельских текстов. К своему удивлению, я видел, что чувашская речь изображалась в Евангелии какими-то особыми буквами, в числе которых встречались непонятные мне знаки. Лишь несколько пет спустя, когда я уже читал без затруднений все изданное на чувашском языке, я узнал, что часть этих значков была заимствована составителями чувашской азбуки из сербского алфавита. На первых порах я предполагал, что перевод Евангелия был сделан на каком-то особом чувашском говоре, о котором ничего не говорит Н. И. Золотницкий, но потом, когда, живя дома на каникулах, я стал говорить с немногими забредавшими в город чувашами, я понял, что правописание Золотницкого неправильно, а своеобразная азбука миссионерских изданий передает чувашскую речь более точно.
Неимение чувашского словаря сильно мешало моим занятиям. Словарь Золотницкого я достал много позднее и совершенно случайно. Эта находка меня страшно обрадовала, так как создавала для меня возможность приобрести знание довольно большого количества чувашских слов. Правда, моя радость быстро сменилась разочарованием, когда я заметил, что многие чувашские слова изображены в словаре в искаженном виде, но миссионерские издания, которые я читал, а также живая чувашская речь, позволяли вносить соответствующие поправки в словарь и делали его недостатки менее чувствительными. Помню, что в первое время отдельные очерки по чувашской этнографии, составляющие приложение к словарю, казались мне верхом учености. Здесь я встречал сравнения чувашских слов со словами многих других языков и ссылки на различные ученые сочинения. Впоследствии я понял, что Золотницкий не обладал основательным знанием чувашского и восточных языков, что многие из его ссылок и сравнений не выдерживают даже поверхностной критики; тем не менее его сочинения принесли мне также и ту пользу, что отчасти познакомили меня с существующей литературой на восточных языках и заставили обратить внимание на наречие казанских татар, значение которого для изучения чувашского языка я мог вполне оценить лишь впоследствии, а также на черемисский, мордовский и вотский языки, имеющие немало точек соприкосновения с чувашским.
Почерпнув первые элементы казанско-татарского наречия из сравнительных сопоставлений Золотницкого, я стал читать издания, напечатанные в русской транскрипции Н. И. Ильминского для крещеных татар5. Одни из книг были мною приобретены у нижегородских букинистов, другие куплены в Казани. Чтение этих переводов принесло мне огромную пользу: оно обогатило мой запас татарских слов, познакомило с простою, неприкрашенною татарскою речью и научило правильному татарскому произношению, усвоить <которое> из существовавших тогда книг, напечатанных арабскою азбукою, было совершенно невозможно. Когда, впоследствии, я попал в Казань и стал изучать татарский язык более серьезно, как по книгам, так и на практике, то мне было нетрудно отличать в той пестрой смеси, которую представлял тогда татарский литературный язык, элемент народный от иноязычных заимствований, которых в нем было так много. Кроме того, сравнение языка кряшен и казанских татар-мусульман указало мне на существование отдельных татарских говоров, отличающихся между собою фонетикою, морфологией и лексическим составом, на что, кажется, не обратили никакого внимания казанские ориенталисты.
Восточные языки, а именно: арабский, персидский и османский, я стал изучать самостоятельно, еще будучи в гимназии. Тогда же я изучал на практике наречие нижегородских мещеряков, на котором мог, с грехом пополам, вести несложный разговор. К сожалению, практические уроки этого языка, которые давал мне один грамотный мальчик, сын бедного старьевщика, продолжались недолго.
Из предметов, которые я слушал в Лазаревском институте, куда я поступил по окончании гимназии, меня больше всего интересовал турецкий (османский) язык, как родственный чувашскому, изучению которого я уже тогда решил посвятить свои сипы. Меня интересовала не османская литература, специального курса которой в институте не читалось, а самый язык, преимущественно разговорная османская речь, которую я изучал по драматическим произведениям и османским переводам произведений французских романистов, которые я мог тогда достать. На первом курсе института мною была написана первая небольшая работа по чувашской этнографии («Очерк народной поэзии у чуваш»), которая была тогда же напечатана в «Этнографическом обозрении». Материалом для статьи послужили чувашские песни, собранные буинским чувашином-этнографом Иваном Николаевичем Юркиным и переданные мне для рассмотрения Московским обществом любителей естествознания, антропологии и этнографии6. Чтение этого сборника раскрыло передо мной целый новый мир своеобразной поэзии, столь далекой по своей форме и содержанию от тех образцов народного творчества, которые я знал раньше. Вместе с тем эти же песни показали мне, насколько было недостаточно мое знание чувашского языка, так как оказывалось, что тем материалом, который я находил в печатных изданиях, далеко не исчерпывалось все морфологическое, синтаксическое и лексическое богатство чувашского языка.
Будучи на последнем курсе института, я стал собирать материалы для сочинения по фонетике и морфологии чувашского языка. Первоначальная рукопись моей чувашской грамматики была мною представлена покойному В. Ф. Миллеру, который указал мне на весьма существенные недостатки моей работы. Переработкой рукописи я занялся уже в Казани, где я поселился по окончании курса института в 1894 г. Здесь я получил возможность дополнить свою грамматику путем устных расспросов чуваш и чтения чувашских рукописей, доставленных мне покойным Федором Никифоровичем Никифоровым, тогда учителем школы при Казанской учительской семинарии, а потом и наставником той же саминарии7. Несмотря на сделанные исправления, грамматика вышла довольно хаотичной и с большими недостатками, так как у меня совершенно не было навыка к научной работе, а руководителя я не имел. Как бы то ни было, покойный профессор Казанского университета Н. Ф. Катанов, которому я передал на рассмотрение свой труд, сказал мне, что он находит небесполезным напечатать мою грамматику и поэтому будет ходатайствовать о напечатании ее в «Ученых записках»8. Таким образом, моей первой работе в области изучения чувашского языка очень посчастливилось. В письме к Н. Ф. Катанову покойный венгерский академик Б. Мункачи назвал эту работу, уже после ее напечатания, wichtig9 .
В. 1902 г. была напечатана моя работа «Болгары и чуваши», в которой я дал краткий обзор тех данных, которые могли бы осветить вопрос об отношениях чуваш к волжским и дунайским болгарам, и, между прочим, сделал попытку реставрации тех болгарских надписей, которые были приведены у Березина и других авторов и частью не были прочитаны, частью же, по моему мнению, были истолкованы неправильно10. Работа была встречена сочувственно в иностранной литературе, а член Венгерской Академии Б. Мункачи посвятил изложению ее содержания обширную статью, напечатанную им в журнале «Etnograpia». Продолжением этой работы является моя статья «Об одном мусульманском могильном камне на Арх < иерейской > даче в Казани», а также рецензия, написанная на статью финнолога И. Микколы, касающуюся «Именника болгарских ханов»11.
Еще в 1896 г. я начал собирание чувашского словаря. Для этой цели я сначала использовал весь тот материал, который заключался в существовавших тогда изданиях на чувашском языке и сочинениях о чувашах, а потом приступил к чтению чувашских рукописей, полученных мною от И. Я. Яковлева, Ф. Н. Никифорова и некоторых других лиц. Эти рукописи, заключавшие в себе довольно богатые материалы по народной словесности чуваш, собранные сельскими учителями, учениками Симбирской чувашской школы и некоторыми другими лицами, содержали в себе значительное количество слов и характерных выражений, которые и были мною взяты в словарь. Кроме того, я собирал как словарный, так и вообще фольклористический материал лично: в Белебеевском уезде Уфимской губернии, в селе Тюрлеме Чебоксарского уезда, в Шибачеве, Верхних и Березовых Олгашах, Большом и Малом Карачкине Козьмодемьянского уезда, в Торханах, Мыслеце, Чертаганах Курмышского уезда и некоторых других местах. Довольно большое собрание чувашских слов и выражений доставили мне Петр Васильевич Васильев, К. С. Сергеев, Иван Кириллович Токмаков, Петр Иванович Орлов, Виктор Никифорович Орлов, Иван Николаевич Юркин, Василий Никифорович Никифоров, Михаил Петрович Петров, Илья Ефимович Ефимов, Алексей Васильевич Рекеев, Михаил Васильевич Шевле, Григорий Тимофеевич Тимофеев, Алексей) Прокопьевич Милли и другие лица, имена которых будут указаны при издании словаря12. Очень много было записано мною в разное время со слов чуваш, с которыми я встречался в Казани. Печатание словаря было начато еще до войны, но в свет вышло только два выпуска на букву А, всего 320 стр.
В настоящее время работа по печатанию его начата снова, по почину Наркомпроса Автономной Чувашской Республики, однако издание всего словаря, если судить по количеству материала, может быть закончено лишь в течение нескольких лет.
Материалы, послужившие для составления чувашского словаря, были, кроме того, использованы мною для изучения синтаксического строя чувашского языка. Первая часть «Опыта исследования чувашского синтаксиса» была напечатана мною в 1903-м, а вторая - в 1923 г. При этом детальное изучение синтаксических явлений дало мне возможность подметить ту важную роль, которую играет в этом языке, как и в других родственных наречиях, и психологический фактор, – обстоятельство, которому, насколько мне известно, <...> уделяли мало внимания. Кроме того, выяснилось, что синтаксис отдельных говоров представляет во многих отношениях существенные различия, подробное обследование и объяснение которых может быть выполнено лишь в более или менее отдаленном будущем.
В последние годы, начиная с 1914-го, я стал работать в совершенно незатронутой туркологами и финнологами области, посвятив свои досуги изучению столь обильных подражательных элементов, заключающихся в языках Среднего Поволжья, т. е. а чувашском, казанско-татарском, черемисском (марийском), вотском и мордовском, причем мною привлекались для сравнения также и слова из других известных мне языков. Результаты этих новых занятий изложены мною в работе «Подражание в языках Среднего Поволжья», частью уже напечатанной в «Известиях Азербайджанского государственного университета». Эта работа уже отмечена как первый труд по тюркской мимологии ленинградским тюркологом Николаем Константиновичем Дмитриевым в его «Beitrage zur osmanischen Mimologie», принятых к напечатанию в W. Z. К. М., о чем он сообщает в своей монографической статье «Этимология слова...», напечатанной в «Докладах Академии Наук СССР» за сентябрь-октябрь 1926 г. В напечатанной до сих пор части моего труда сделана генетическая классификация подражаний и закончено рассмотрение генетических категорий мимем. Следующая часть, печатание которой отсрочено редакцией журнала на осень текущего года, заключает в себе исследование пятидесяти семи основных морфологических категорий мимем; каждая из этих категорий легко выражается определенной звуковой формулой, в которую укладывается ряд мимем, имеющих различное значение, не одинаково построенных в отношении расположения модифицирующих элементов. Конец работы будет посвящен семасиологии отдельных звуков в мимемах средневолжских языков.
Состоя в период 1923-1926 гг. профессором Азербайджанского государственного университета, я занялся изучением наречия азери, а также принял участие в организационной работе по собиранию словаря тюркских говоров Азербайджана. Для последней цели мною была написана брошюра «Инструкция и программа для собирания материалов, необходимых для составления словаря тюркских говоров Азербайджана», а результатом изучения этих говоров явилась книга «Общий обзор народных тюркских говоров города Нухи», изданная обществом обследования и изучения Азербайджана в 1926 г. В настоящее время, по возвращении в Казань, я вернулся снова к своей основной работе – исследованиям в области чувашского языка, обработке словаря и преподаванию чувашского языка студентам-чувашам, прерванному в Симбирске. Последние слушали у меня в текущем году научный синтаксис чувашского языка причем им сообщались все результаты моих новых изысканий в области языка, не вошедшие в мои печатные труды. Часть времени уделялась попутно на выработку грамматической терминологии на чувашском языке, столь необходимой при преподавании языка в школах первой и, в особенности, второй ступени.
Вся моя деятельность протекала в течение более тридцати лет в области народного просвещения и научной работы, преимущественно посвященной изучению языка, истории и духовной культуры чувашской народности. На службу по ведомству народного образования я поступил 1 декабря 1895 г. и с тех пор состоял на ней без перерыва. До 1900 г. был учителем Казанской центральной крещено-татарской школы, а с этого года – преподавателем Казанской учительской семинарии, где оставался на службе до 1918 г., когда это учебное заведение было упразднено. В 1927 г. приглашен преподавателем татарского и чувашского языков в Северо-Восточный археологический и этнографический институт, где был избран постановлением Совета от 5 сентября 1919 г. по конкурсу профессором по кафедре тюркских (турецких) наречий… В тяжелые годы перешел на службу в Симбирск (Ульяновск), где состоял профессором Чувашского института народного образования до самого упразднения этого учреждения (в 1923 г.), а оттуда был приглашен профессором туркологии в Азербайджанский государственный университет. Советом этого университета (в заседании от 3-го февраля 1925 г.) мне присуждено звание доктора туркологии honoris causa по представлению восточного факультета, согласно письменным отзывам о моей научной деятельности ленинградских туркологов, а также и печатным, заключающимся в трудах Б. Мункачи, Рамстедта, Готье, Ю. Мессароша, Ю. Вихмана, М. Рясянена и др.14
В настоящее время я состою профессором туркологии и чувашского языка в Казанском восточно-педагогическом институте. Имею семью, состоящую из восьми (8) человек детей и жены. Вся семья существует исключительно на мой заработок, так как дети (некоторые из них еще не вышли из младенческого возраста) или учатся в учебных заведениях или еще не начали посещать школу.
В последнее время (около пяти или шести лет) я страдаю болезнью сердца и аорты, вследствие чего работаю с значительным трудом.
Профессор Н. Ашмарин
Казань, 27 апреля 1927 г.
Примечания:
1День рождения Н. И. Ашмарина на основании разных документов трактуется разноречиво: одни исследователи указывают, что он родился 29 августа 1870 года (по новому стилю – 10 сентября), другие – 22 сентября (по новому стилю – 4 октября), третьи – 5 октября. Мы склонны считать, что более убедительным является утверждение Н. П. Петрова, что Н. И. Ашмарин родился 22 сентября (4 октября) 1870 года. См. его статью «К вопросу о дате рождения Н. И. Ашмарина // сб. «Н. И. Ашмарин – основоположник чувашского языкознания, Ч., ЧНИИ, 1971, с. 255.
2«Первые чувашские слова и фразы я узнал от своей бабушки по матери, которая относилась очень сочувственно к чувашам. Некоторыми чертами своей личности она оставила на моем нравственном облике неизгладимые следы», – писал Н. И. Ашмарин в примечании к публикуемому документу.
3Добролюбов Александр Иванович – ученик Н. И. Золотницкого, автор учебника по чувашскому языку.
4Золотницкий Николай Иванович (1829–1880) – тюрколог, инспектор чувашских школ Казанского учебного округа, приверженец первоначального обучения детей на родном языке, автор первого чувашского букваря, написанного русским алфавитом.
5Ильминский Николай Иванович (1822–1891) – видный ученый-ориенталист, профессор Казанского университета и духовной академии, член-корреспондент Академии наук, директор Казанской инородческой учительской семинарии.
6Юркин Иван Николаевич (1863–1943) – чувашский писатель-этнограф, собиратель устно-поэтического народного творчества.
7Никифоров Федор Никифорович (1862–1911) – учитель-этнограф, выпускник Симбирской центральной чувашской школы, автор брошюры «Сиюхинские чуваши».
8Катанов Николай Федорович (1862–1922) – тюрколог, профессор Казанского университета, автор работы «Чувашские слова в болгарских и татарских памятниках».
9Мункачи Вернат (1860–1937) – крупный специалист по финно-угровистике, тюркологии и иранистике, исследователь фонетической системы чувашского языка.
10Березин Илья Николаевич (1818–1896), тюрколог-иранист, профессор Казанского университета, автор трудов по истории филологии, языкознанию, археологии стран Востока.
11Миккола И. – финнолог. Смысл болгарских заимствований искал в тюркских наречиях, в частности, в чувашском языке.
12Васильев Петр Васильевич – священник, воспитанник и преподаватель Симбирской центральной чувашской школы.
Орлов Петр Иванович (1880–1959) – учитель-этнограф, сотрудник газет «Хыпар» («Вести»), «Чухăансен сасси» (Голос бедноты).
Орлов Виктор Никифорович (1873–1922) – учитель-этнограф, выпускник Симбирской чувашской учительской школы, один из организаторов Чувашского национального музея.
Никифоров Василий Никифорович (1864–1942) – священник и законоучитель, преподаватель Симбирской центральной чувашской школы, переводчик учебников на чувашский язык.
Петров Михаил Петрович (1877–1938) – выпускник Симбирской чувашской учительской школы и духовной академии, настоятель церкви Симбирской чувашской учительской школы, автор сочинения «Симбирская чувашская учительская школа (ее история и деятели по просвещению чуваш»).
Ефимов (Тхти) Илья Ефимович (1889–1938) – чувашский поэт-сатирик, преподаватель Центрального чувашского педтехникума, инспектор национальных школ Наркомпроса РСФСР.
Рекеев Алексей Васильевич (1848–1932) – первый ученик Симбирской чувашской учительской школы. Принимал активное участие в создании новой чувашской письменности, первых букварей и учебников. Свой архив и библиотеку передал Чувашскому национальному музею.
Шевле Михаил Васильевич (1887–1954) – председатель Чувашского представительства при Наркомнаце, затем при Президиуме ВЦИК
Тимофеев Григорий Тимофеевич (1878–1937) – учитель, писатель-этнограф, автор рукописного альбома «Тăхăрьял» (Девять деревень).
Прокопьев (Милли) Алексей Прокопьевич (1894–1942) – журналист, редактор газеты «Чухăнсен сасси» (Голос бедноты), один из создателей Союза журналистов Чувашии, автор сборника «Революци юррисем» (Песни революции).
13Дмитриев Николай Константинович (1898–1954) – крупный тюрколог, исследователь чувашской лексики, редактор большого русско-чувашского словаря.
Готье Р. – французский тюрколог.
Рамстедт Густав Ион (1873–1950) – профессор Хельсинкского университета, основатель сравнительно-исторического метода в изучении алтайских языков.
Мессарош Юлий (1883–1957) – венгерский ученый-этнограф. В своих исследованиях широко пользовался чувашскими текстами.
Члены казанской секции Союза чувашских пролетарских писателей
«Канаш» с профессором Н. И. Ашмариным и председателем
Совнацмена при Наркомпросе Татарии Н. П. Перовым. Фото 1928 г.
Слева направо, первый ряд (полулежат] – студенты Ф. Петров и Ф. Меценатов; второй ряд (сидят): Н. И. Полоруссов-Шелеби, поэт; Дмитрий Данилович Данилов – студент Восточно-педагогического института, председатель секции, впоследствии известный критик, журналист, государственный деятель, заслуженный деятель искусств Чувашии; Г. И. Комиссаров – доцент ВПИ; Н. И. Ашмарин; Н. П. Перов; студенты С. Герасимов, И. С. Аверкиев; третий ряд (стоят): студенты казанских вузов Ефимов, Харитонов, А. Ухливан, П. П. Петров, Ефейкин, Д. Тарасов (Угик)
Публикацию подготовил
научный сотрудник ЦГА ЧР Ф. Федотов
Ашмарин Н. И. Мое жизнеописание / Н.И. Ашмарин ; Подгот. к печати Ф. Федоров // Халăх шкулĕ=Народная школа. – 1995. - № 5. – С. 60-66.
|
